Ниже печатается описание одного человека о том, как он был возвращен к жизни после смерти. Рассказ этот был напечатан в «Московских Ведомостях» в конце 19-го века. В 1916-ом году Архиепископ Никон, член Священного Синода, перепечатал статью в своих «Троицких Листках» со следующим примечанием: «Относительно этой статьи мы в свое время связывались с ее автором, который, подтвердив ее достоверность, засвидетельствовал нам, что сам рассказчик, описав свое происшествие, ушел в монастырь. Ввиду того, что в его описании нет ничего противоречащего учению Церкви о таинстве смерти и о жизни после смерти, мы считаем полезным эту статью перепечатать».

Я не буду здесь распространяться о своей личности, т.к. она не имеет отношения к данному делу, но постараюсь описать себя читателю лишь в рамках моего отношения к религии.

Ввиду того, что я вырос в православной и довольно верующей семье, и затем учился в институте, где безверие не считалось проявлением гениальности студента, я не вышел гордым и сильно неверующим человеком, каковым было большинство молодых людей в мое время. По сути я стал чем-то неопределенным: я не был атеистом, но также ни в коей мере не мог считать себя верующим человеком, и ввиду того, что оба эти духовные состояния не являлись результатом моих убеждений, а были пассивно наложены на меня определенными силами окружающей среды, я попрошу самого читателя найти подходящее определение моей личности в отношении этого положения.

Официально я носил имя христианина, но явно никогда не задумывался о том, имею-ли я право на это имя; у меня никогда не было ни малейшего желания проверить - что именно наименование христианин требует от меня и удовлетворяю-ли я этим требованиям? Я всегда говорил, что верю в Бога, но если бы меня спросили - как я верю, и как учит веровать Православная Церковь, к которой я принадлежу, - я несомненно попал бы в просак. Если бы меня затем спросили подробней, верю-ли я, например, в наше спасение через воплощение и страдания Сына Божия, в Его второе пришествие судить мир, каковы мои отношения к Церкви, верю-ли я в необходимость ее основания, в ее святость и наше спасение через ее таинства, и т.д. - я могу лишь представить себе, какие бы я дал нелепые ответы. Вот пример:

Однажды моя бабушка, которая всегда строго соблюдала посты, сделала мне выговор за несоблюдение постов.

- Ты еще здоров и полон сил, у тебя хороший аппетит, - следовательно, ты прекрасно можешь обходиться постной пищей. Как же это ты не можешь соблюдать церковные законы, которые нетрудны даже для нас?

- Но, бабушка, это совершенно неразумный закон, - запротестовал я. - Ведь ты ешь как бы механически, по привычке, и никакой разумный человек не подвергнет себя такому обычаю.

- Почему неразумный?

- Да разве Богу важно что я ем: ветчину или копченную рыбу?

(Вот прекрасный пример того, как образованный человек понимает суть поста!)

- Как ты можешь так говорить? - продолжала бабушка. - Разве можно назвать это неразумным законом, когда Сам Господь постился?

Меня поразил такой ответ, и лишь с помощью бабушки смог я вспомнить евангельское повествование об этом случае. Но тот факт, что я совершенно его забыл, нисколько не воспрепятствовал мне встать на путь противоречия, которое приняло довольно высокомерный характер.

И не думай, читатель, что я был глупей или легкомысленней остальных молодых людей моего круга.

Вот еще один пример.

Одного моего коллегу, который считался весьма начитанным и серьезным человеком, спросили: верит-ли он в Христа как Богочеловека? Он ответил утвердительно, но сразу же вслед за этим в разговоре выяснилось, что он отвергает Воскресение Христово.

- Послушайте, вы же говорите очень странную вещь, - возразила одна старушка. - По вашему верованию, что же стало с Христом впоследствии? Если вы верите в Него как Бога, как же вы одновременно допускаете, что Он окончательно умер, т.е. полностью закончил Свое существование?

Мы ждали от нашего интеллигента какого-нибудь скользкого ответа, каких-нибудь тонкостей относительно понятия о смерти, или какого-нибудь нового объяснения поднятого вопроса. Нисколько. Он ответил просто:

- О, я и не сообразил этого. Я только говорил что думал.

Такое же состояние несовместимости идей внедрилось и во мне, и благодаря моей беззаботности, свило крепкое гнездо в моем уме.

Я как будто бы верил в Бога правильно, т.е. воспринимал Его как Существо личное, всемогущее, вечное; я признавал человека Его творением, но я не верил в загробную жизнь.

Хороший пример нашего легкомысленного отношения и к вере и к нашему собственному духовному состоянию виден в том, что я не знал об этом серьезном недостатке веры в cебе, пока некий случай не вывел его наружу, как было и с моим вышеупомянутым коллегой.

Судьба привела меня к дружбе с серьезным и очень образованным человеком; вместе с этим он был весьма симпатичным и одиноким, и я любил время от времени навещать его.

Однажды, придя к нему с визитом, я застал его за чтением катехизиса.

- Что это, Прохор Александрович (так звали моего друга), вы готовитесь стать педагогом? - спросил я удивленно, указывая на книгу.

- Дорогой мой, какой там педагог! Было бы замечательно, если бы я мог стать хотя бы приличным студентом. Я далек от того, чтобы учить других. Я должен готовиться к экзамену. Посмотрите на седину в моих волосах - видите, она увеличивается с каждым днем; не успеешь оглянуться, как придется давать отчет обо всем, - сказал он со своей обычной добродушной улыбкой.

Я не принял его слов всерьез, думая, что раз он человек, любящий много читать, то просто он нашел нужду исправить что-то в катехизисе. Он же, явно желая объяснить мне странное для меня чтение, сказал:

- Мы читаем много всякой современной ерунды, а я тут проверяю себя, чтобы не сойти с правильного пути. Ведь вы знаете, что экзамен, ожидающий нас, очень строг, и строг даже в том, что не дается никакой переэкзаменовки.

- Разве вы действительно верите в это?

- Да как же не верить? Что со мной станется, давайте выясним? Разве вы думаете, что - раз, два, три - и я превращаюсь в пыль? А если я не превращаюсь в пыль, тогда несомненно я буду призван к ответу. Я не мыльный пузырь, у меня воля и ум, я жил сознательно и... грешил...

- Я не знаю, Прохор Александрович, как и откуда могла возникнуть среди нас вера в загробную жизнь. Естественно думать, что человек умирает - и вот, все на этом и кончается. Мы видим его недвижимым и недышащим, все это тлеет, так откуда же может быть мысль о какой-нибудь жизни в таком состоянии? - сказал я, также выражая в точности то, что я чувствовал, выражая те мысли, которые, видимо, ранее возникли во мне и сформировали мое мировоззрение.

- Позвольте, а что же мне делать с Лазарем из Вифании? Он же действительно был, и он тоже был человеком, сделанным из того же праха, что и я.

Я с искренним удивлением взглянул на своего собеседника. Возможно-ли, чтобы этот образованный человек верил в такие невероятные вещи?

И Прохор Александрович в свою очередь с минуту пристально посмотрел на меня, а затем тихим голосом сказал:

- Или вы неверующий?

- Нет, зачем так говорить? Я верю в Бога, - ответил я.

- Но в Божественное откровение вы не верите? Ведь в наше время Бога понимают по-разному, и практически каждый человек начинает переделывать и подлаживать Божественное учение под свои личные нужды, и в этой области устанавливаются всяческие определения: в это вы должны верить, а в это вы можете верить или не верить, а вот в то вам совсем не нужно верить! Как будто бы существует несколько разных истин, а не только одна. И они не понимают, что веря таким образом, они уже верят в плоды своего собственного ума и воображения, и если это так, то тут уже, конечно, нет места для веры в Бога.

- Однако, нельзя верить во все. Иногда встречаются такие странные вещи.

- Иными словами, непонятные? Но нужно их понять. Если это вам не удается, то нужно признаться, что вина находится в вас самих, и нужно это принять. Начните рассуждать как простой неграмотный человек о квадратуре круга, или об иной какой-либо премудрости высшей математики, и вы увидите, что тоже ничего не поймете в этом, но из этого не следует, что нужно отвергать саму математику. Конечно, отвергать легче всего, но не всегда это... целесообразно.

Подумайте внимательно о том, что вы, по сути, высказали абсурд: вы говорите, что верите в Бога, но что нет жизни после смерти. Однако, Бог не есть Бог мертвых, но живых. Иначе какой же это Бог? Сам Христос говорил о жизни после смерти: разве вы действительно думаете, что Он говорил неправду? Даже Его злейшие враги не могли этого доказать. И зачем же Он тогда приходил и страдал, если вся наша будущность заключается в возвращении в прах?

Нет, это неправильно. Вы должны, вы абсолютно должны, - сказал он с неожиданным возбуждением, - исправить ваше мнение. Вы должны понять как это важно. Такая вера по новому осветит вашу жизнь, даст ей иную цель, даст совсем иное направление всей вашей работе. Это будет для вас полной моральной революцией. Такая вера возлагает на нас бремя, но одновременно у нас появляется источник утешения и поддержки в нашей борьбе с житейскими бедствиями, которые для всех неизменны.

Я понял всю логику слов Прохора Александровича, но, конечно, несколько минут разговора не смогли внедрить во мне веру в то, во что я привык не верить, а мой разговор с ним в основном лишь способствовал выявлению моего взгляда на некий очень важный вопрос – взгляда, который до тех пор я сам хорошо и не осознавал, т.к. не имел возможности высказать его, а тем менее продумать его.

Мое неверие явно крайне обеспокоило Прохора Александровича; в течение вечера он несколько раз возвращался к этой теме, а когда я собирался уходить, он быстро выбрал несколько книг из своей обширной библиотеки и, дав их мне, сказал:

- Прочтите их, непременно прочтите их, потому-что нельзя это дело оставить в таком состоянии. Я уверен, что вы скоро поймете умом и убедитесь в полном отсутствии основания для вашего неверия, но нужно это убеждение перевести из ума в сердце, нужно чтобы сердце его поняло, а то через час или через день оно испарится и будет забыто, потому-что ум – это сито, через которое проходят разные мысли, но хранилище их не там.

Книги я прочел, не помню только, прочел ли я их всех, но привычка оказалась сильнее разума. Я понимал, что все написанное в книгах было весьма убедительным, и ввиду скудости моих познаний о духовном я не смог привести ни одного серьезного возражения содержащимся в книгах положениям, - но вера, однако, во мне не появилась. Я признавал, что это нелогично, я верил, что все написанное в книгах является истиной, но не было во мне чувства веры, и так смерть продолжала оставаться в моем понимании как абсолютный конец земному бытию, после чего следовало лишь разложение.

К сожалению случилось так, что вскоре после вышеупомянутого разговора с Прохором Александровичем пришлось мне покинуть город в котором он жил, и мы больше никогда друг друга не видели. Не знаю, может быть как человеку интеллигентному и обладающему обаянием сильного убеждения, ему удалось бы, хотя бы в какой-то мере, углубить мои взгляды и мое отношение к жизни и всему вообще, а также внести через это некие поправки в мое представление о смерти, - но будучи предоставлен самому себе, и будучи по природе не особенно серьезным молодым человеком, я никак не интересовался такими занимательными вопросами, а вскоре, благодаря своей беспечности, я и совсем перестал думать о словах Прохора Александровича, которые касались важности недостатка моей веры и необходимости моего избавления от этого недостатка.

А затем, смена места жительства и встреча с новыми людьми не только изгладили этот вопрос из моей памяти, но и весь разговор с Прохором Александровичем, а также его мысленный образ и мое короткое знакомство с ним.

Прошло много лет. К стыду своему должен признаться, что морально я очень мало изменился за эти годы. Хотя я был уже человеком прошедшим пол-пути своей жизни, т.е. был пожилым человеком, не было во мне ни капли серьезности ни в моем отношении к самому себе, ни к жизни вообще. Я не понимал смысла жизни, и я жил под предводительством тех же грубых и пустых интересов, того же ложного понимания цели жизни, которыми жило большинство мирских людей моего класса и образования.

Мое отношение к религии тоже не изменилось, т.е. как и прежде, я не был ни атеистом, ни сознательно церковным человеком. Как и раньше, я по привычке время от времени ходил в церковь, по привычке причащался раз в год, по привычке осенял себя крестным знамением когда полагалось, - и в этом заключалась для меня вся моя вера. Я не интересовался вопросами веры и даже не понимал, что в ней могло быть что-нибудь интересное для меня; конечно, я не имел о ней ничего кроме самых элементарных понятий, но мне казалось, что я все знал и все понимал, и что все это было так просто и безыскусно, что «образованному» человеку нечем было обременять здесь свой ум. Такая наивность доходит до смешного, но, к сожалению, она очень характерна для «образованных» людей нашего времени.

Совершенно очевидо, что с такими проявлениями не могло быть и речи о каком-либо прогрессе в моих религиозных чувствах, или о расширении моего кругозора в этой области.

В этот период моей жизни случилось так, что моя работа привела меня в город К*, где я серьезно заболел.

Ввиду того, что в К* у меня не было ни родных, ни даже слуги, пришлось мне отправиться в больницу. Доктора обнаружили у меня воспаление легких.

Сначала я так хорошо себя чувствовал, что не раз думал о том, что нет нужды мне лежать в больнице из-за такого пустяка; однако, по мере того, как болезнь развивалась и температура стала быстро подниматься, я понял, что с таким «пустяком» было бы неразумно лежать одному в кровати в какой-нибудь гостинице.

Долгие зимние ночи в больнице были мне особо досадны; жар не давал мне спать совсем, иногда невозможно было даже лежать, а сидеть в кровати было и неудобно и утомительно. Мне либо не хотелось, либо я не мог встать и ходить по палате, и так я продолжал крутиться в кровати, ложиться, вставать, спускать ноги и опять поднимать их на кровать, и все это время я чутко прислушивался: когда же зазвонят часы? Я ждал, ждал, а они, казалось, нарочно звонили лишь два или три раза, - это означало целую вечность ожидания до рассвета. И как уныло действует на больного человека общий сон множества людей в тишине ночи! Чувствуешь себя буквально будто на кладбище в обществе покойников.

В той же мере, в какой моя болезнь приближалась к кризису, мне становилось значительно хуже и я себя хуже чувствовал; иногда у меня бывали такие припадки, что обычное неприятное состояние даже не замечалось, и я не замечал утомительного эффекта бессонных ночей. Но я даже и не знаю, чему это приписать: то-ли я всегда был и считал себя очень крепким и здоровым человеком, то-ли я до тех пор ни разу серьезно не болел, и те печальные мысли, которые иногда вызываются серьезными болезнями, были чужды моему уму, - однако, как плохо бы я себя ни чувствовал, как быстро ни наступали припадки моей болезни, ни разу мысль о смерти не приходила мне на ум.

Я с уверенностью ожидал, что сегодня - завтра произойдет перемена к лучшему, и каждый раз, когда из-под руки у меня вытягивали градусник, я нетерпеливо спрашивал - какая у меня температура? Но дойдя до определенного предела, она буквально застыла на месте, и на мои вопросы я постоянно получал ответ: «40 и одна десятая», «сорок один», «сорок и восемь десятых».

- Ах, какой затяжной это процесс! – говорил я разочаровано, а затем спрашивал врача, ожидалось-ли, что мое выздоровление будет продолжаться таким черепашьим шагом?

Видя мою нетерпеливость, врач успокоил меня и сказал, что в мои годы и с моим здоровьем нечело было бояться, что выздоровление будет скорым, что при таких благоприятных обстоятельствах после каждой болезни можно выздороветь в течение нескольких дней.

Я верил этому всей душой и укреплял свое терпение мыслью о том, что нужно лишь как-то дождаться кризиса, и тогда все сразу станет на место.

Однажды ночью я себя чувствовал совсем плохо; я метался в жару и очень тяжело дышал, но к утру мне вдруг настолько полегчало, что я даже смог заснуть. Проснувшись, я сразу подумал, вспоминая ночные страдания: «Ну, это наверное и был кризис, который теперь прошел. И теперь наступит конец этому задыханию и невыносимому жару».

Увидев молодого докторского ассистента, входящего в соседнюю палату, я подозвал его и попросил смерить мне температуру.

- Ну, господин мой, дела сейчас пойдут на поправку, - радостно сказал он, вынимая в положенное время градусник, - температура у вас нормальная.

- Правда? – спросил и я радостно.

- Смотрите сами: 37 и одна десятая. И кашель ваш, кажется, не так уже вас мучает.

Только сейчас я сообразил, что с полуночи до утра я совсем не кашлял, и хотя я метался в жару и выпил несколько глотков горячего чая, я даже после этого не кашлял.

В девять часов пришел врач. Я сказал ему, что ночью мне было плохо и я подумал, что это и должен был быть кризис, но что сейчас мне получше и что под утро я даже смог несколько часов поспать.

- Ну, это замечательно, - сказал он, подходя к столу и просматривая какие-то теблицы или записи, которые там лежали.

- Хотите смерить ему температуру? – спросил докторский ассистент. Температура у него нормальная.

- Что это значит – нормальная? - спросил врач, быстро подняв голову и с недоумением глядя на ассистента.

- Точно как я сказал, я только что смерил ее.

Врач велел снова смерить температуру и на сей раз сам следил за тем, чтобы температуру правильно смерили. Но на этот раз температура даже не достигла тридцати семи: она была на две десятые ниже.

Врач вынул из бокового кармана жакета свой собственный градусник, потряс его, проверил, и убедившись в его правильности снова смерил мне температуру.

Второй градусник показал то же, что и первый.

К моему удивлению врач не выказал никаких признаков удовольствия относительно моего состояния, даже из вежливости не проявил ни малейшего выражения удовлетворения на своем лице, а повернувшись, он слегка посуетился и затем вышел из палаты; через минуту или две я услышал как в комнате зазвонил телефон.

Вскоре появился главный врач, и оба они слушали меня и осматривали меня, и почти всю спину покрыли пиявками; затем, прописав мне лекарство, они не положили рецепт вместе с другими, а отдельно послали ассистента выполнить заказ прежде других.

- Послушайте, что же Вы надумали приставить мне пиявки теперь, когда я себя совсем неплохо чувствую? - спросил я главного врача.

Мне показалось, что мой вопрос смутил или удручил врача, и он ответил мне нетерпеливо:

- Боже мой! Нельзя бросить Вас течению болезни только потому, что Вы себя лучше чувствуете. Мы должны вытянуть из Вас всю ту гадость, которая набралась в Вас за это время.

Через три часа снова пришел молодой врач посмотреть меня; он проверил расположение пиявок на мне и спросил меня, сколько ложек лекарства я выпил? Я ответил – три.

- А вы кашляли?

- Нет, - ответил я.

- Ни разу?

- Ни разу.

- Скажите мне, пожалуйста, - обратился я к докторскому ассистенту, который постоянно присутствовал в моей палате, - какое гадкое снадобье примешано к этому лекарству? Оно заставляет меня вырывать.

- Здесь разные отхаркивающие средства, а также немного ипекакуаны, - объяснил он.

В данном случае я себя повел точно так, как ведут себя современные отрицатели веры, т.е. ничего не понимая из происходящего, я умственно осуждал и порицал докторскую процедуру: они мне дали отхаркивающее средство, а мне нечего было отхаркивать.

Тем временем, через полтора или два часа после визита врачей, все трое снова появились в моей палате: двое наших и третий, с важным и напыщенным видом, который не принадлежал нашей палате.

Они выслушивали меня очень долгое время, а затем появился балон с кислородом. Последнее немного удивило меня.

- А это зачем? - спросил я.

- Мы должны прочистить немного Ваши легкие. Они у Вас почти совсем закупорились, - сказал третий врач, не из нашей палаты.

- Но скажите мне, доктор, что это в моей спине так Вас интересует, что Вы так озабочены ею? Это уже третий раз за утро, что Вы меня выслушиваете и приставляете ко мне пиявок.

Я чувствовал себя гораздо лучше по сравнению с предыдущими днями, и поэтому я был настолько далек в моих мыслях от чего нибудь пессимистичного, что никакие врачебные приборы не могли заставить меня предположить мое настоящее состояние; даже появление важного и странного на вид врача я объяснял как смену кадров или еще что-то в таком роде, никогда не подозревая, что он был вызван специально для меня, т.к. мое положение требовало консилиума врачей. Последний вопрос я задал таким непринужденным и веселым тоном, что никто из моих врачей явно не отважился даже намекнуть мне на надвигающуюся катастрофу. И правда, как можно сказать человеку, полному радужных надежд, что ему может быть осталось жить всего лишь несколько часов!

- Именно сейчас мы должны Вас выслушивать, - сказал мне врач неопределенным тоном.

Но и этот ответ я также воспринял в нужном мне виде, а именно: что сейчас, когда кризис прошел, когда болезнь ослабевала, было явно необходимо и более удобно использовать все возможные средства, чтобы выгнать остаток болезни и помочь воссоздать все то, что было поражено ею.

Я помню как около четырех часов я почувствовал легкий озноб и, желая согреться, плотно укутался в одеяло и лег в кровать, но вдруг почувствовал головокружение.

Я позвал помощника врача; он подошел, приподнял меня с подушки и поправил мешок с кислородом. Я услышал как где-то зазвонил звонок, и через несколько минут главный врач быстро вошел в мою палату, а вскоре за ним, один за другим, оба наших врача.

В иное время такое необычайное собрание врачебного персонала и быстрота, с которой они собрались, удивили бы и смутили меня, но теперь я чувствовал полное безразличие ко всему, как будто это меня даже и не касалось.

В моем настроении произошла странная и неожиданная перемена! Еще минуту тому назад я был полон оптимизма, а теперь, хотя я полностью видел и понимал все, что происходило вокруг меня, появилось во мне какое-то непонятное безразличие, какая-то отчужденность, которая, как теперь кажется, совершенно чужда живущим.

Все мое внимание было сосредоточено на самом себе, но даже в этом было удивительное, странное свойство, я ощущал какое-то состояние раздвоения: я чувствовал и ощущал себя с предельной ясностью и точностью, и одновременно я испытывал такое полное безразличие к себе, что казалось я даже потерял способность воспринимать физические ощущения. Например, я видел как врач протянул свою руку и пощупал мой пульс – я видел и понимал что он делал, но не ощущал его прикосновения к моему телу. Я видел и понимал что врачи, подняв меня, продолжали что-то делать и возились с моей спиной, где по всей видимости начался отек, но что они делали – я ничего не чувствовал, и не потому, что я потерял способность воспринимать эти ощущения, а потому, что это никак не привлекало моего внимания, потому, что уйдя куда-то вглубь себя, я не слушал и не смотрел что они со мной делали.

Казалось, что во мне вдруг проявилось две сущности: одна – сокрытая где-то глубоко внутри, и это была главная часть меня; другая – внешняя и, видимо, менее значительная; и теперь казалось, что то, что их связывало, сгорело или растаяло, и эти две сущности разделились; притом, более сильная из них ощущалась ярче и увереннее, а более слабая становилась предметом безразличия. Эта более слабая часть или сущность была моим телом.

Я могу себе представить как всего лишь несколько дней тому назад я был бы поражен проявлением во мне этой доселе неизвестной мне внутренней сущности и осознанием ее господства над той частью меня, которая, по моим прежним верованиям, составляла всего человека, и которую я теперь даже и не замечал.

Это состояние было крайне удивительным: жить, видеть, слышать и все понимать, и одновременно как будто ничего не видеть и не понимать, а ощущать такое отчуждение от всего.

Так, например, врач задает мне вопрос; я слышу и понимаю то, о чем он спрашивает, но я не отвечаю, я ничего не говорю, потому-что я чувствую, что нет причины мне говорить с ним. И однако он возится надо мною, но он беспокоится о той половине меня, которая потеряла сейчас всякое значение для меня, и до которой мне нет никакого дела.

Но вдруг другая половина меня дала о себе знать, и таким поразительным и необычайным образом!

Я вдруг почувствовал, что что-то потянуло меня вниз с непреодолимой силой. В первые минуты это ощущение было подобно тому, как если бы тяжелые массивные гири привязали ко всем членам моего тела, но вскоре и это сравнение стало недостаточным описанием моего состояния, стало казаться незначительным в сравнении с охватившей меня тягой.

Нет, здесь действовал какой-то могущественный закон притяжения.

Мне казалось, что не только я целиком, но каждая часть меня, каждый волос, каждая связка, каждая клетка моего тела находились под действом такого непреодолимого притяжения, как сильный магнит притягивает к себе куски металла.

И однако, как бы не сильно было это ощущение, это не препятствовало мне думать и все сознавать; я также сознавал всю необычайность этого феномена, я помнил и ощущал действительность, т.е. то, что я лежал в кровати, что моя палата находилась на втором этаже, что подо мной была такая же комната; но одновременно, несмотря на силу этих ощущений, я был уверен, что если подо мной была бы не одна, но десять комнат нагроможденнах друг на друга, они бы вдруг расступились чтобы пропустить меня... куда?

Куда-то дальше, глубже в землю.

Да, именно в землю, и я захотел лежать на полу; я напрягся и начал метаться.

- Агония, - услышал я слово, произнесенное надо мной врачом.

Ввиду того, что я не говорил, будучи полностью сосредоточенным внутрь себя, и взгляд мой выражал полное отсутствие впечатлений от окружающего мира, врачи видимо решили, что я был без сознания и свободно говорили обо мне вслух. Однако я в это время не только все понимал, но мне было даже в какой-то мере невозможно не думать или не обозревать.

«Агония, смерть!» - подумал я, слыша слова врача. «Действительно ли я умираю?» - повернувшись к себе, проговорил я вслух; но как? почему? я не могу этого объяснить.

Я вдруг вспомнил научную диссертацию, которую я когда-то давно читал, по вопросу о том, мучительна ли смерть, и закрыв теперь свои глаза, я начал проверять себя в отношении того, что со мной в это время происходило.

Нет, физической боли я никакой не ощущал, но я несомненно страдал, я чувствовал себя внутренне отяжелевшим и уставшим. Отчего это было? Я знал от какой болезни я умирал; в чем же тут дело: отек душил меня, или он заглушал деятельность сердца и это меня тяготило? Я не знаю, пожалуй таково было объяснение моей надвигающейся смерти по понятиям этих людей мира, который сейчас был для меня таким чуждым и далеким. Я же ощущал лишь непреодолимое стремление куда-то, притяжение к чему-то, о котором я уже говорил.

И я чувствовал как это притяжение поминутно увеличивалось, как я только-что вот-вот приблизился к магниту который меня притягивал, который, если бы я его тронул, заставил бы мое тело сростись с ним, соединиться в одно целое, т.ч. уже никакая сила не могла бы отделить меня от него, и чем сильнее я ощущал близость этого момента, тем более пристрашным и унылым я становился, и это потому, что я одновременно ясно ощущал сопротивление этому, я ясно чувствовал, что я не мог соединиться целиком, что что-то во мне должно было отделиться, и что это что-то стремилось удалиться от неизвестного объекта притяжения с той же силой, с какой что-то другое во мне стремилось к этому притяжению. Вот эта-то борьба и утомляла меня, доставляла мне страдание.

Значение слова «агония», которое я слышал, мне было совершенно понятным, но теперь все во мне как-то отвернулось от всех моих чувств и отношений, а устремилось исключительно к моим восприятиям.

Если бы я услышал это слово еще тогда, когда три врача меня осматривали, я несомненно испугался бы в крайней степени. В равной мере, если бы в моей болезни не произошел такой странный поворот, если бы я оставался в обычном состоянии больного человека, то даже в данный момент, зная, что приближается смерть, я иначе понимал бы и объяснял бы все происходящее со мной; но в нынешнем состоянии слова врача лишь удивили меня, не вызвав того чувства страха, которое присуще людям думающим о смерти, и я придал совершенно неожиданное, в сравнении с моими прежними понятиями, объяснение тому состоянию, которое я сейчас испытывал.

«Так вот оно что! Это земля меня так притягивает» - осенило меня вдруг. «То-есть не меня, но то, что ей принадлежит, то, что она мне давала взаймы на некоторое время. И земля-ли притягивает его, или само вещество старается возвратиться к ней?»

И то, что ранее казалось мне таким естественным и истинным, а именно, что после смерти я превращусь полностью в прах, теперь казалось неестественным и невозможным.

«Нет, я целиком не исчезну, я не могу исчезнуть», я почти-что закричал вслух, и сделал попытку освободить себя, оторваться от той силы, которая меня притягивала, и вдруг я ощутил внутри себя покой.

Я открыл глаза, и все, что я увидел в течение этой минуты, до мельчайших подробностей, запечатлелось в моей памяти с предельной ясностью.

Я увидел, что стою сам в комнате; направо от меня, стоя полукругом, весь медицинский персонал толпился вместе: закинув назад руки и глядя пристально на что-то, что я не мог из-за них видеть, стоял главный врач; сзади него, слегка наклонившись вперед, - младший врач; старый помощник врача, держа мешок с кислородом в руках, неуверенно переминался с ноги на ногу, явно не зная что делать со своей аппаратурой; молодой врач, наклонившись, что-то поддерживал, но из-за его плеча я не видел ничего, кроме подушек.

Это собрание поразило меня: на месте, где они стояли, была кровать. Что же привлекало внимание этих людей, на что они смотрели, когда меня уже там не было, когда я стоял посреди комнаты?

Я продвинулся вперед и глянул туда, куда они все смотрели.

Там на кровати лежал я.

Я не помню чтобы я ощутил какой либо страх, увидев своего двойника; я только был в крайнем недоумении: как это может быть? Я ощущаю себя здесь, а одновременно я тоже и там.

Я посмотрел на себя стоящего посреди комнаты. Это несомненно был я, такой же, каким я всегда себя знал.

Я захотел потрогать себя, взять правой рукой левую, но моя рука прошла насквозь; я постарался схватить себя за пояс, - но моя рука опять прошла через мое тело как через пустое пространство.

Пораженный таким странным явлением, я хотел чтобы кто-нибудь рядом помог мне понять происходящее, и сделав несколько шагов вперед, я протянул руку, желая тронуть плечо врача, но я почувствовал, что хожу странно, не чувствуя контакта с полом, и что моя рука, несмотря на все мои старания, не может дотянуться до фигуры врача; оставалось лишь несколько сантиметров, но я никак не мог до него дотронуться.

Я сделал усилие стать твердо на пол, но хотя мое тело следовало моим стараниям и опустилось, однако оно не могло достичь пола так же, как я только что не смог достичь фигуры врача. В данном случае тоже оставалось лишь самое незначительное расстояние, но я никак не мог преодолеть его.

И я живо вспомнил как несколько дней тому назад медсестра нашей палаты, желая предохранить мое лекарство от порчи, опустила флакон с лекарством в кувшин холодной воды; однако, в кувшине было много воды и флакон немедленно поднялся наверх, но старая медсестра, не понимая что происходит, настойчиво старалась несколько раз опустить его на дно кувшина, и даже давила его вниз пальцем, в надежде что он там и останется, но как только она убирала палец, флакон сразу же поднимался наверх.

Таким же, видимо, образом окружающий воздух стал слишком плотным для меня, для теперешнего меня.

Что же случилось со мной?

Я позвал врача, но атмосфера, в которой я находился, оказалась совсем непригодной для меня; она не принимала и не передавала звуки моего голоса, и я почувствовал себя в состоянии полного отчуждения от всего окружающего меня, я понял мое странное состояние одиночества, и меня одолело чувство паники. Действительно было что-то невыразимо ужасное в этом невероятном одиночестве. Если человек потеряется в лесу, или тонет в глубинах морских, или застрял в пожаре, или сидит в одиночном заключении, - он никогда не теряет надежду быть услышанным; он знает, что его поймут если его зов о помощи будет кем-то услышан; он понимает, что другое живое существо видит его, что охранщик войдет в его камеру, и что он сможет заговорить с ним, высказать свои пожелания, и тот поймет его.

Но видеть людей вокруг себя, слышать и понимать их разговор, и одновременно знать, что чтобы с тобой не произошло, у тебя нет никакой возможности сообщить им о своем присутствии и ожидать, если нужно, их помощи, – от такого состояния одиночества у меня волосы дыбом стали, а ум оледенел. Это было хуже пребывания на необитаемом острове, потому-что там по крайней мере природа проявила бы положительные признаки восприятия человеческой личности, а здесь, в этом лишении способности общаться с окружающисм миром, в этом неестественном переживании для живого существа было столько смертельного страха, столько ощущения жуткой беспомощности, что невозможно пережить ни в каком другом состоянии, ни передать словами.

Я, конечно, сразу не сдался; я всячески старался дать знать о своем присутствии, но эти старания лишь повергли меня в полное отчаяние. Может ли это быть, что меня действительно не видят? – думал я с отчаянием и несколько раз подходил к группе людей, стоявших над моей кроватью, но ни один из них не обернулся и не обратил на меня внимания, и теперь я посмотрел на себя в недоумении, не понимая, - как это возможно, что они меня не видят, когда я такой же, каким всегда был. Я постарался тронуть себя, но снова моя рука лишь прошла через воздух.

«Но я не привидение, я чувствую и ощущаю себя, мое тело является настоящим телом, а не каким-то фантомом», - подумал я, и опять пристально на себя посмотрел и убедился, что мое тело было действительно телом, потому-что я мог видеть его в мельчайших подробностях, с предельной ясностью. Его внешний вид оставался тем же, что и прежде, но видно изменились его качества; оно стало неосязаемым, а окружающий воздух стал слишком плотным для него, т.ч. связь с предметами стала невозможной.

«Астральное тело. Видимо так оно называется»? – промелькнуло у меня в голове. «Но почему же, что же случилось со мной»? – спросил я себя, стараясь вспомнить если я когда либо слышал описания таких состояний, таких странных трансформаций во время болезни.

«Нет, здесь уже ничего не сделать! Все кончено», - сказал молодой врач и, безнадежно махнув рукой, отошел от кровати на которой лежал другой я. Я почувствовал себя крайне расстроенным, что они продолжали обсуждать и беспокоиться о той части меня, которую я уже абсолютно не чувствовал, которая для меня уже не существовала, и оставляли без внимания другого, настоящего меня, который все сознает и который, мучаясь страхом неизвестности, ищет, просит их помощи.

«Возможно ли, что они так и не узнают, возможно ли, что они не понимают, что меня там нет?» - с разочарованием подумал я и, подойдя к кровати, посмотрел на того меня, который за счет настоящего меня привлекал внимание людей в палате.

Я взглянул на кровать, и впервые у меня появилась мысль: возможно ли, что то, что со мной произошло, на нашем языке, на языке живых людей, определяется словом «смерть»? Я подумал так, потому-что тело, лежавшее на кровати, выглядело мертвым: без движения, без дыхания, с побелевшим лицом, с плотно сжатыми, слегка посиневшими губами, оно ярко напоминало мне всех умерших, которых я когда либо видел. Может показаться странным, что только при виде моего бездыханного тела я понял, что со мной действительно произошло, но если рассудить внимательно, то становится понятным такое странное, на первый взгляд, недоумение с моей стороны. С нашим пониманием слова «смерть» тесно связана мысль о каком-то разрушении, о прекращении жизни, но как же я мог подумать что я умер, когда я ни на минуту не терял самосознания, когда я чувствовал себя живым, все слыша, все видя, все сознавая, сохраняя способность движения, мысли, речи? О каком разрушении могла быть речь, когда я прекрасно сам себя видел и даже одновременно ощущал странность своего состояния? Даже слова врача - «все кончено» - не привлекли моего внимания и не вызвали догадок о том, что со мной произошло, настолько произшедшее со мной разнилось от нашего представления о смерти!

Отрешение от всего меня окружающего и раздвоение моей личности могли бы более всего другого подсказать мне, что со мной произошло, если бы я верил в существование души, если бы я был человеком верующим; но этого у меня не было, и я руководился лишь своими чувствами, а ощущение жизни было таким ярким, что я только недоумевал о странности феномена, будучи совершенно неспособным связать мои чувства с традиционным пониманием о смерти; иными словами, я не мог считать себя несуществующим в то время, когда я живо чувствовал и ощущал себя.

В дальнейшем я часто слышал от людей верующих, т.е. тех, кто не отрицал существование души и жизнь после смерти, следующее мнение или предположение: что как только душа человека сбросит с себя свое тленное тело, она сразу становится каким-то всезнающим существом, что все для нее становится известным, и что в этой новой области реальности, в новой форме бытия она не только сразу входит в сферу новых законов, которые открываются ей в этом новом миру и в ее собственном измененном состоянии, но что она настолько однородна с этой сферой, что переход является для нее как бы возвращением на родину, как бы возвращением в свое природное состояние. Такое предположение основано на том, что душа является существом духовным, и что те ограничения, которые существуют для физической стороны человека, уже не властны над его духовной стороной.

Такая гипотеза, конечно, совершенно неверна.

Из вышеописанного читатель может видеть, что я попал в этот новый мир таким же в основном, каким я покинул мир физический, т.е. с теми же самыми способностями, понятиями и знанием, которыми я обладал живя на земле.

Например, когда я желал каким-нибудь образом дать знать о своем присутствии, я прибегал к тем способам, которые обычно в таком случае пользуются живыми людьми: иными словами, я звал, подходил, старался тронуть или толкнуть кого-то; притом, заметив в моем теле новое качество, я счел его странным: следовательно, мои прежние понятия оставались во мне, иначе мне все не казалось бы странным; а желая убедиться в существовании моего тела, я снова прибег к обычному методу, который я привык пользовать в таких случаях как живущий на земле человек.

Даже после того, как я понял что я умер, я не уловил происшедшую во мне перемену посредством какого-то нового способа, а находясь в недоумении, я то называл свое тело «астральным», то останавливал свое внимание на следующей мысли: что, возможно, первозданному человеку было дано именно такое тело, и что после падения, когда он был облечен в кожаные ризы, упоминаемые в Библии, это и было то тленное тело, которое сейчас лежит в кровати и в скором времени превратится в прах; иными словами, стараясь понять что со мной произошло, я строил предположения, которые опять-таки были мне доступны по моим земным понятиям.

Этого и следовало ожидать. Душа, конечно, является духом, но этот дух создан для жизни с телом; следовательно, каким же образом тело может быть для него темницей или какими-то узами, которые приковывают его к будто несродной форме бытия?

Нет, тело является законным жилищем, предоставленным душе в пользование, и явится в ином мире на том уровне развития и совершенства, которого оно достигло во время своего совместного существования с душой, в законно установленной форме своего бытия. Конечно же, если человек в течение своей жизни был духовно развит, духовно расположен, его душа будет ощущать большее сродство и все будет более понятным в этом новом миру, чем для души человека который никогда в своей жизни не задумывался о загробном мире, и если первая будет в состоянии ориентироваться, даже пусть и не скоро и не без ошибок, то последняя, подобно мне, должна начинать с азов, и ей потребуется время, чтобы осознать факт, о котором она никогда не думала, и осознать ту реальную сферу, в которой она сейчас находится и в которую она никогда умом не заглядывала во время своего земного существования.

Впоследствии, вспоминая и раздумывая над своим состоянием в то время, я заметил лишь, что мои умственные способности действовали с такой поразительной энергией и быстротой, что, казалось, не было ни минуты перерыва между мыслью и пониманием, сравнением или воспоминанием о чем либо; как только что-то представало предо мной, моя память немедленно проникала в прошлое и выкапывала самые малейшие осколочки знания о данном предмете, которые валялись забытыми, и которые в иное время несомненно вызвали бы во мне чувство недоумения, но теперь выступали значимыми и ясными. По временам, посредством какой-то влитой в меня силы, я даже заранее угадывал то, что было мне неизвестно, но что представлялось моему взору. Это последнее состояние мне казалось отличительной чертой моих способностей, т.к. другие изменения как бы вполне соответствовали моему измененному бытию.

Продолжаю повествование дальнейших обстоятельств невероятного происшествия со мной.

Невероятное! Но если до сих пор оно казалось невероятным, то эти дальнейшие обстоятельства покажутся такими «наивными» сказками в глазах моих образованных читателей, что не стоит их и читать; но может быть для тех, кто взглянет на мое повествование иначе, сама наивность и скудость представляемого материала послужат доказательством его правдоподобности, т.к. если бы я выдумывал этот рассказ, то такое открывается богатое поле для фантазии, что я конечно придумал бы что нибудь более изысканное и эффектное.

Итак, что же произошло со мной дальше? Врачи вышли из палаты, оба помощника врача стояли вокруг кровати и старались объяснить стадии моей болезни и смерти, а старая сестра милосердия повернулась к иконе, перекрестилась и вслух произнесла обычное в этих случаях пожелание:

- Царство ему небесное, вечная ему память!

И не успела она произнести эти слова, как явились перед мной два ангела; в одном из них я почему-то узнал своего ангела-хранителя, а другой был мне неведом.

(Примечание: Таким он остается для меня до сего дня, хотя позже я спрашивал об этом многих духовных людей, если были ли в учении нашей Церкови или в творениях Святых Отцов какие либо указания на появление такого ангела после смерти человека. До сих пор я мало что об этом слышал, лишь один странник сказал мне, что нужно молиться «встречному ангелу», и на мой вопрос, кем является «встречный ангел», он коротко ответил: «Это тот, который встречает там твою душу», и больше я ничего об этом не мог узнать.)

Взяв меня за руки, ангелы вынесли меня прямо через стену палаты на улицу.

Уже стемнело, снег тихо падал крупными хлопьями. Я видел это, но сам холод и вообще разницу в температуре внутренней и наружней я не ощущал. Очевидно все эти проявления потеряли значение для моего преображенного тела. Мы стали быстро подниматься. И чем выше мы поднимались, тем больше пространства представало перед моими глазами, и наконец оно приняло такой устрашающе обширный объем, что я был объят страхом от сознания моей ничтожности по сравнению с этой безбрежностью. Одновременно мне стали очевидны некоторые особенности моего зрения. Во-первых, было темно, а я в темноте все ясно видел; значит, мои глаза получили способность видеть в темноте. Во-вторых, я мог вместить в поле своего зрения такое обширное пространство, каковое я несомненно никогда не мог бы объять своим обычным зрением. И одновременно я ощущал не эти особенности, а то, что я не видел всего что есть, что несмотря на обширность поля моего зрения, ему все же существовал какой-то предел, - это я очень ясно понимал и ужасался от этого. Я сознавал себя ничтожным атомом, появление и исчезновение которого оставались бы незамеченными в этом безбрежном пространстве, но вместо того, чтобы находить в этом какое-то утешение, какое-то чувство безопасности, я устрашился... что могу затеряться, что эта беспредельность поглотит меня как ничтожную песчинку.

Понятие времени к тому моменту отсутствовало во мне, и я не знаю как долго мы поднимались, как вдруг я услышал сперва невнятный шум, а затем с воплями и бесчинным смехом откуда-то появилась толпа безобразных существ, которая быстро приближалась к нам.

«Злые духи!» - понял я вдруг с необычайной быстротой, вызванной ужасом, который я в то время испытывал, ужасом совершенно особым и дотоле никогда мною не испытанным. Злые духи! О, какую иронию, какой искренний смех вызвала бы во мне такая мысль всего лишь несколько дней тому назад. Даже еще несколько часов тому назад, чье либо сообщение не только о том, что он видел злых духов собственными глазами, а даже о том, что он верил в их существование как что-то реальное, вызвало бы во мне похожую реакцию. Как было положено «образованному» человеку конца 19-го века, я понимал этот термин как обозначение глупых побуждений и страстей в человеке, и поэтому сами эти слова не имели для меня значения имени, а лишь термина определяющего некое абстрактное понятие. И вдруг это «абстрактное понятие» предстало предо мной как живое воплощение! По сей день я не могу сказать как и почему, без всякой тени сомнения, я в то время признал в этом безобразом явлении злух духов. Несомненно потому, что такое наименование было вне обычного порядка вещей и логики, т.к. если подобное безобразное явление предстало бы предо мной в любое другое время, я бы счел его за воплощенную выдумку, за ненормальный каприз воображения, - короче говоря, я бы назвал его любым другим именем, только не тем, чего нельзя видеть. Однако в тот момент мое определение представшего предо мной явления произошло с такой быстротой, как будто даже не нужно было об этом задумываться, как будто я увидел то, что мне было давно уже знакомо, и ввиду того, что мои умственные способности, как я уже упоминал, действовали с невообразимой скоростью, я также быстро понял, что безобразный вид этих существ не являлся их истинной внешностью, но что это было неким отвратительным представлением, вероятно придуманным с целью еще больше запугать меня, и на мгновение во мне заговорила человеческая гордость. Я устыдился за себя и за человечество в целом, что для того, чтобы вызвать страх в человеке, существе которое так много о себе думает, другие существа прибегают к методам, которые мы сами используем по отношению к маленьким детям.

Окружив нас со всех сторон, с криками и бесчинными воплями злые духи потребовали, чтобы я был им отдан; они старались как-то схватить меня и оторвать от ангелов, но явно не дерзали это сделать. Среди их бесчинных завываний, таких же невообразимых и отвратительных для слуха, как их вид был для моих глаз, я иногда улавливал слова и целые фразы.

- Он наш: он отказался от Бога, - закричали они вдруг в унисон, и ринулись на нас с такой дерзостью, что на мгновение все мои мысли застыли от ужаса.

«Это ложь! Это неправда!» - хотел я закричать, придя в себя, но услужливая память связала мне язык. Каким-то непонятным образом я вдруг вспомнил некое малое и ничтожное происшествие, которое к тому же относилось к такой далекой поре моей юности, что, кажется, никак бы я не мог вызвать его в памяти.

Вспомнил я, когда я был студентом, собрались мы однажды у моего друга, и после обсуждения наших школьных занятий мы перешли к обсуждению разных абстрактных и возвышенных тем – такие разговоры у нас часто бывали.

- Я в общем-то не люблю абстрактностей, - сказал один из моих товарищей, - но здесь мы имеем дело с абсолютной невозможностью. Я могу поверить в какую-то силу природы, которая, скажем, еще не была исследована, т.е. я могу допустить ее существование даже не видя ее четкие определенные проявления, потому-что она может быть ничтожной или соединенной в своих эффектах с другими силами; но верить в Бога, в Существо личное и всемогущее, верить когда я нигде не вижу ясных проявлений этой Личности – это уже становится абсурдным. Мне говорят: поверь. Но почему же я должен верить, когда я равным образом могу верить в то, что нет никакого Бога. Разве это не может быть правдой? Разве не возможно также, что Он не существует?

- Может быть, - промолвил я.

Эта фраза была в полном смысле слова «праздной речью»; бессмысленный разговор моего друга не мог вызвать во мне сомнения в бытии Божием. Я не прислушивался особо к его разговору, - но теперь оказалось, что эта моя праздная фраза не исчезла, не оставив следа в воздухе. Теперь мне нужно было оправдывать себя, защищать себя от направленного против меня обвинения, и таким образом полностью сбылись евангельские слова: мы действительно должны будем дать ответ о всех наших праздных словах, если не по воле Божией, Который видит все тайны человеческого сердца, то по гневу врагов нашего спасения.

Это обвинение очевидно являлось самым сильным доводом злых сил для моей погибели, они в нем набирали новую крепость для своих дерзких нападок на меня, и теперь они кружились вокруг нас с яростными воплями, преграждая наш дальнейший путь.

Я вспомнил молитву и начал молиться, взывая о помощи к святым, чьи имена я знал и сейчас вспоминал. Однако, это не устрашило моих врагов. Тогда я, печальный невежа, христианин лишь по имени, в первый раз в своей жизни вспомнил о Той, Которую называют Заступницей христиан.

Повидимому мое обращение к Ней было так сильно, повидимому душа моя была так полна страха, что не успел я вспомнить о Ней и произнести Ее имя, как вдруг вокруг нас появился некий белый туман, который стал поглощать безобразную толпу злых духов. Этот туман скрыл их от моих глаз прежде, чем они могли удалиться от нас. Еще долго слышались их рев и хихиканье, но ввиду того, что постепенно эти звуки ослабевали, я мог судить о том, что эта ужасная погоня постепенно оставалась позади.

Чувство страха, испытываемое мной, охватило меня настолько сильно, что я даже не сознавал, продолжали ли мы наш полет во время этой страшной встречи, или же она нас несколько задержала. Только когда необъятная ширь пространства снова расстелилась предо мной, я понял что мы движемся, что мы продолжаем подниматься.

Поднявшись на некоторое расстояние, я увидел над собой яркий свет, похожий, как мне казалось, на сияние нашего солнца, только намного сильней. Здесь, видимо, существует некое царство света.

«Да, именно царство, полное силы света» - подумал я, угадывая каким-то особым, еще не до конца осознанным мной чутьем, потому-что у этого света не было тени. «Но как может быть свет без тени?» - не замедлили проявиться мои недоуменные земные понятия.

И вдруг мы быстро попали в поле этого света, который меня буквально ослепил. Я закрыл мои глаза, поднял руки к лицу, но это не помогало, т.к. мои руки не давали никакой тени. И какое значение могла иметь здесь подобная защита?

«Боже мой! Что это такое, какой же это свет? Он ведь для меня словно темнота! Я ведь не могу смотреть и, равно как и в темноте, ничего не вижу» - взмолился я, сравнивая мое земное зрение с моим настоящим состоянием, и забывая, или еще не осознавая, что сейчас такое сравнение было здесь неуместным, т.к. сейчас я мог видеть даже в темноте.

Невозможность видеть, невозможность смотреть усилили во мне страх перед неизвестностью, естественный ввиду моего нахождения в неизвестном для меня миру, и я тревожно подумал: «Что же будет дальше? Пронесемся ли мы скоро через эту сферу света, и есть ли ей предел, есть ли ей конец?»

Но случилось нечто иное. Величественно, без гнева, но твердо и авторитетно прозвучали сверху слова: - Не готов!

И после этого... сразу же остановился наш неудержимый полет вверх, и мы быстро стали спускаться.

Но до того как мы покинули эту область, мне было даровано узнать еще одно изумительно дивное явление. Не успели прозвучать сказанные сверху слова, как все в том миру, каждая, казалось, пылинка, каждый малейший атом ответили на эти слова своим созвучием, будто много-миллионное эхо повторило их на языке неуловимом для слуха, но воспринимаемом и понимаемом сердцем и умом, выражая свое согласие с высказанным постановлением. И в этом союзе воли было столько дивной гармонии, а в гармонии этой столько невыразимой и возвышенной радости, перед которой все наши земные восторги и удовольствия казались мрачным бессолнечным днем. Это многомиллионное эхо звучало в виде неподражаемого музыкального аккорда, к которому потянулась вся моя душа, полностью отвечая ему отсутствием каких-либо других забот кроме усердного горения соединиться с этой вездесущей и удивительнейшей гармонией.

Я не сразу понял настоящего значения обращенных ко мне слов, т.е. я не понял, что я должен вернуться на землю и жить как прежде; я думал, что меня несут в иные места, и поэтому во мне зашевелилось слабое чувство протеста когда, словно в утреннем тумане, сначала предстали предо мной очертания города, а затем стали видны и хорошо знакомые улицы. Тут я увидел и здание известной мне больницы. Точно в том же порядке как и прежде, через стены здания и закрытые двери, я был внесен в совершенно незнакомую мне комнату: в этой комнате стоял ряд кроватей окрашенных в темную краску, и на одной из них, покрытого чем-то белым, я увидел лежащего себя, или вернее сказать, свое мертвое, застывшее тело.

Недалеко от моего стола какой-то маленький седовласый старичок в коричневом жакете читал Псалтирь, двигая наклоненной восковой свечей по напечатанным строкам, а с другой стороны, на черной, прислоненной к стене скамейке сидела моя сестра, которая была явно оповещена о моей смерти и уже прибыла, а рядом с ней, наклонившись и тихо что-то говоря, - ее муж.

- Ты слышал Божие определение? – подводя меня к столу, обратился ко мне мой Ангел-хранитель, доселе ничего не говоривший. Затем, указывая рукой на мое мертвое тело, сказал: «Войди и приготовь себя».

После этого оба ангела стали невидимы.

Я совершенно ясно помню как и что произошло со мной после этих слов.

Сначала я почувствовал будто что-то сдавило меня; затем последовало ощущение неприятного холода, и возвращение этой способности (до тех пор отсутствовавшей во мне) ощущать подобные вещи ярко возродило во мне ощущение моей прежней жизни, и меня охватило чувство сильнейшей тоски, будто я что-то потерял (должен заметить, что это чувство навсегда осталось со мной после вышеописанного происшествия).

Желание вернуться к моей прежней форме жизни, хотя до тех пор в ней не было ничего особо печального, ни разу не заговорило во мне; ничего в ней меня не привлекало.

Читатель, видел ли ты когда-нибудь фотографию, которая довольно долгое время пролежала в сыром месте? Изображение на ней сохранилось, но выцвело от сырости, и вместо красивого образа ты видишь какую-то светло-серую расплывчатость. Подобным образом и жизнь на этой земле поблекла для меня, и по сей день представляется мне скучной и отсыревшей картиной.

Как и почему я вдруг так себя почувствовал – я не знаю, но одно верно – эта жизнь меня больше не привлекала. Ужас, испытанный мною ранее относительно моего отделения от окружающего мира, теперь по какой-то причине потерял для меня всякое значение; например, я видел свою сестру и понимал, что не могу с ней общаться, но это меня никак не беспокоило; я был доволен просто видеть ее и знать все о ней; в противовес прежнему, у меня не было ни малейшего желания каким либо образом объявить о своем присутствии.

Кроме того, это не было моей главной заботой. Чувство сжатия со всех сторон вызывало во мне все больше и больше страдания. Мне казалось, что меня сжимают в тисках, и это ощущение постоянно нарастало. Я, со своей стороны, не оставался пассивным, но делал ли я что либо, боролся ли я, стараясь освободиться, или я не прилагал усилий это состояние побороть – не могу сказать, т.к. помню лишь, что я ощутил все возрастающий нажим вокруг себя и, наконец, я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, я нашел себя уже лежащим в кровати в больничной палате.

Открыв глаза, я увидел себя окруженным целой толпой любопытных людей или, иначе говоря, лицами которые смотрели на меня с напряженным вниманием.

У моего изголовья сидел на табуретке главный врач, старавшийся сохранять свой обычный напыщенный вид. Его поза и манера как бы говорили, что это самое обыденное происшествие и что в нем нет ничего удивительного, но в то же самое время в его уставленных на меня глазах можно было видеть напряженное внимание и смущение. Младший же врач без всякого смущения буквально впился в меня своими глазами, как будто стараясь проникнуть внутрь меня.

В ногах у меня, одетая в траур и с бледным, взволнованным лицом стояла моя сестра, рядом с ней – мой зять, а за сестрой виднелось сравнительно более спокойное лицо больничной сестры милосердия, а еще дальше за ней – совершенно испуганное лицо молодого помощника хирурга.

Придя совсем в себя, я в первую очередь приветствовал свою сестру; она быстро подошла, обняла меня и начала плакать.

- Ну, молодой человек, и напугали же вы нас! – сказал младший врач с тем нетерпением поделиться как можно скорей невероятными впечатлениями и мнениями, которое характерно в молодости. - Если бы вы только знали, что с вами произошло!

- Почему же, я помню все, что со мной произошло, - сказал я.

- Как же это так? Неужели это возможно, что вы не потеряли сознания?

- Повидимому нет!

- Это очень, даже крайне странно, - сказал он, глядя на главного врача. - Это странно потому, что вы лежали как настоящий безжизненный чурбан, без малейших признаков жизни, нигде ни малейшего даже признака жизни, ни самого малейшего. Как это возможно сохранять сознание в таком состоянии?

- Очевидно все же возможно, т.к. я все и видел и ощущал.

- Говоря о зрении, вы ничего не могли видеть, но слышать и ощущать...? Неужели вы все слышали и понимали? Все? Вы слышали как вас мыли и одевали...?

- Нет, ничего этого я не ощущал. В общем я был совершенно бесчувствен к моему телу.

- Как это может быть? Вы говорите что вы помните все, что с вами произошло, но что вы ничего не чувствовали?

- Я говорю что я не чувствовал лишь того, что делалось с моим телом, будучи под сильным влиянием того, что я испытывал в то время, - сказал я, думая что такое объяснение будет достаточным для понимания того, что я хотел сказать.

- Ну...? – сказал врач, видя что я остановился.

Тут я на минуту запнулся, не зная что еще от меня требовалось. Все мне казалось таким ясным, и я снова лишь повторил:

- Я сказал вам, что я только не ощущал своего тела и всего что с ним связано. Однако, мое тело – это не весь я, неправда ли? Ведь это не весь я лежал там как чурбан. Остальная часть меня жила и продолжала действовать во мне, - добавил я. Я был уверен, что это раздвоение моей личности, которое теперь мне было яснее чем Божий день, было таким же очевидным и для этих людей, к которым я обращал свою речь.

Повидимому я еще не полностью вернулся к моей прежней жизни, не вернулся к их точке зрения, и говоря о том, что я сейчас знал и ощущал, я не понимал, что мои слова покажутся бредом сумасшедшего для тех, кто сам не пережил ничего подобного и кто отвергнет мои слова как неправду.

Младший врач все еще хотел ответить или о чем-то меня спросить, но старший врач сделал ему знак оставить меня в покое, - я точно не знаю почему: то-ли мне действительно был нужен этот покой, то-ли потому, что из моих слов он заключил, что мой ум еще не совсем пришел в порядок, и что незачем поэтому что либо со мной обсуждать.

Убедившись в том, что органический механизм моего тела более или менее пришел в порядок, они полностью выслушали меня, но отека в легких не было. Затем, дав мне выпить, как мне помнится, чашку бульона, все вышли из палаты кроме моей сестры, которой было разрешено остаться со мной еще на некоторое время.

Повидимому им казалось, что всякое напоминание о том, что со мной случилось, могло лишь вызывать во мне тревогу, порождая в моем уме всякие ужасающие мысли, как, например, быть заживо погребенным, и т.д. Все окружающие избегали разговаривать со мной об этом, лишь молодой врач являлся исключением и не держался со мной сдержанно.

Очевидно он был крайне заинтересован в том, что со мной произошло, и несколько раз в течение дня он подбегал ко мне, либо просто на меня поглядеть и проверить состояние дел, либо задать какой-нибудь пришедший ему на ум вопрос. Иногда он приходил сам, а иногда приводил с собой какого-нибудь друга, по большей части студента, чтобы посмотреть на человека, который был в морге.

На третий или четвертый день, повидимому найдя меня достаточно окрепшим, или может быть просто потеряв терпение дольше ждать, он пришел вечером в мою палату и затеял со мной более долгий разговор.

После продолжительной проверки моего пульса он сказал:

- Удивительно: все эти дни Ваш пульс был совершенно ровным, без всяких отлонений, но если бы Вы только знали, что с Вами происходило! Это только можно назвать чудом!

К тому времени я уже привык опять быть земным человеком, вошел в рамки своей прежней жизни, и осознал всю невероятность того, что со мной произошло. Я также понимал, что только я один знал об этом, и что те чудеса, о которых говорил врач, заключались лишь в некоем роде внешних проявлений того, что в действительности со мной произошло, что с медицинской точки зрения они было лишь некоей, до тех пор непонятной, патологической редкостью, и поэтому я спросил:

- Когда же эти чудеса со мной произошли? До моего возвращения к жизни?

- Да, до Вашего прихода в себя. Я не говорю от себя, т.к. у меня мало опыта, и до сих пор я даже никогда и не видел случая летаргии, но кому бы из старых врачей я не рассказывал об этом, все они поражаются, и до такой степени, что даже отказываются верить моим словам. Я думаю Вы знаете – собственно, это даже и не нужно знать, оно ясно и так, – что когда человек падает даже просто в обморок, все органы начинают работать очень слабо: пульс можно еле-еле нащупать, дыхание совсем незаметное, не слышно как бьется сердце. Но с Вами происходило что-то невообразимое: Ваши легкие вдруг стали надуваться как огромные мехи, сердце стало колотиться как молот об наковальню. Нет, это даже невозможно описать словами: это нужно было видеть. Видите-ли, Вы находились в состоянии похожем на вулкан перед извержением, и у всех окружающих мурашки по спине забегали, так это было страшно; казалось, еще одна минута – и от Вас не останется ни кусочка, потому-что никакой организм не может выдержать такой напряженной деятельности.

«Гм... тогда неудивительно, что я потерял сознание перед тем, как прийти в сознание», - подумал я.

До сообщения врача я находился в состоянии недоумения, не зная как объяснить то странное, как мне тогда казалось, положение, что когда я умирал, т.е. когда все от меня отходило, я ни на минуту не терял сознания, но когда я возвращался к жизни, я упал в обморок, Теперь мне все стало ясно: когда я умирал, хотя у меня тоже было ощущение сжатия со всех сторон, в момент крайней агонии все разрешилось, потому-что я сбросил с себя то, что меня сжимало, а сама душа, видимо, не способна падать в обморок; однако, когда я должен был снова вернуться к этой жизни, я, напротив, должен был взять на себя то, что подвержено всяким физическим страданиям, включая и обморок.

Между тем доктор продолжал:

- И не забывайте, что это не просто после какого-то обморока, а после 36-часовой летаргии! Вы сами можете судить о силе этого процесса из того, что в то время Вы были как замерзший чурбан, а через 15-20 минут Ваши члены уже стали гибкими, а через час стали теплыми и конечности. Это же невероятно, как из какой-то сказки. И когда я это рассказываю, мне не верят.

- А вы, доктор, знаете, почему это произошло так невероятно? – спросил я.

- Почему?

- По Вашим медицинским понятиям, считаете-ли Вы летаргию нечто вроде обморока?

- Да, но только в крайней степени...

- Ну, тогда получается, что я не был в состоянии летаргии.

- А что же?

- Из этого следует, что я действительно умер и вернулся к жизни. Если в данном случае произошло бы только ослабление жизненных функций организма, тогда они конечно были бы восстановлены без того «переворота», который во мне произошел, но ввиду того, что моему телу нужно было приготовиться необычайно для принятия моей души, в этом случае все члены тела тоже должны были работать необычайно.

Врач все время слушал меня внимательно, но после этих слов на его лице появилось выражения равнодушия.

- Ну, это Вы уже шутите; однако для нас, врачей, это весьма интересный случай.

- Я Вас уверяю, что у меня нет ни малейшего намерения шутить. Я сам полностью уверен в том, что говорю, и я очень хотел бы, чтобы и Вы мне поверили, хотя бы ради серьезного исследования такого удивительного феномена. Вы говорите, что я ничего не мог видеть, но хотите ли Вы, чтобы я описал Вам всю обстановку морга, в котором я никогда в жизни не бывал; хотите ли Вы, чтобы я рассказал Вам, кто из Вас здесь находился, и что Вы делали в момент смерти и после этого?

Врач заинтересовался в том, что я сказал, и когда я описал ему все, что произошло, он, как человек выбитый из строя, выбитый из своего обычного равновесия в состояние конфуза, пробормотал:

- Н-н-ну, д-д-а, странно; какое-то ясновидение...

- Ну, доктор, что-то неправильно в Вашем мышлении: состояние замерзшего чурбана – и при этом ясновидение!

Однако, мое описание того состояния, в котором я находился сразу после разделения моих души и тела, вызвал крайнее удивление: как я все видел, видел как они возились с моим телом, которое, ввиду своей бесчувственности, ощущалось мной как сброшенная одежда; как я хотел тронуть или толкнуть кого-нибудь для того, чтобы привлечь к себе внимание, и как воздух, который в то время стали слишком плотным для меня, не позволял мне войти в контакт с окружающими меня предметами.

Он слушал все это с разинутым ртом и широко раскрытыми глазами, и не успел я закончить, как он поспешло попрощался со мной и ушел, видимо спеша поделиться с другими этим моим невероятно интересным рассказом.

Очевидно он сообщил об этом старшему врачу, потому-что последний, во время своего обхода на следующий день, осмотрев меня, задержался у моей постели и сказал:

- Повидимому у Вас во время летаргии были галлюцинации. Поберегитесь и постарайтесь избавиться от этого, иначе...

- Я могу сойти с ума? – подсказал я.

- Нет, так далеко Вы не зайдете, но оно может превратиться у Вас в манию.

- Разве действительно могут быть галлюцинации во время летаргии?

- Зачем Вы спрашиваете? Вам это лучше известно, чем мне.

- Единичный случай, даже касающийся меня лично, не является для меня достаточным доказательством. Я хотел бы знать общие заключения по этому поводу.

- А что же нам делать с Вашим случаем? Разве это не сам факт?

- Да, но если все случаи будут приведены к одному знаменателю, разве не закроются-ли тогда двери к расследованию различных феноменов, различных симптомов болезней, и благодарю однозначному подходу не укоренится-ли во врачебных диагнозах нежелательное предубеждение?

- В данном случае нет ничего подобного. То, что Вы находились в состоянии летаргии – это вне всякого сомнения; следовательно, мы должны принять все, что случилось с Вами, как возможное в данном состоянии.

- Скажите мне, доктор, есть-ли какая либо причина для возникновения летаргии в такой болезни как воспаление легких?

- Медицина не может указать какое именно нужно основание для этого, потому-что оно происходит в связи со всякими болезнями, и даже бывали случаи, когда люди впадали в летаргический сон без какой либо предварительной болезни, будучи повидимому совершенно здоровыми.

- А может-ли отек легких пройти сам по себе во время летаргии, т.е. в то время когда сердце бездействует и, значит, последовательное усиление отека не встречает никаких преград?

- Раз это с Вами случилось – значит, это возможно, хотя, поверьте, Ваш отек прошел когда Вы пришли в себя.

- В течение нескольких минут?

- Ну, тогда придется считать, что в течение нескольких минут. Та деятельность Ваших сердца и легких, которая происходила во время Вашего пробуждения, могла, казалось, даже пробить лед на Волге, а не только рассеять в короткий срок какой либо отек.

- А могли бы сжатые, отечные легкие функционировать подобным образом, как это было в моем случае?

- Видимо могли.

- Значит, нет ничего удивительного или поразительного в том, что со мной произошло?

- Нет, почему же? Это в любом случае феномен, который наблюдается редко.

- Редко, или в таких случаях, при таких обстоятельствах – никогда?

- Гм, как же никогда, когда оно произошло в Вашем случае?

- Следовательно, отек может пройти сам по себе, даже когда все органы человека не действуют, а сжатое отеком сердце и отечные легкие могут, если им так захочется, действовать себе на славу! В таком случае, кажется, нет никакой причины умирать от отека легких. Но скажите мне, доктор, можно-ли отойти от летаргии нашедшей во время отека легких, т.е. может-ли человек одновременно выйти из таких двух неблагоприятных состояний?

На лице врача появилась ироническая улыбка.

- Вот видите: я недаром предупреждал Вас относительно появления мании, – ответил он. – Вы постоянно стараетесь занести происшедшее с Вами в иную категорию, а не летаргию, и Вы задаете вопросы с этой целью...

«С целью убедиться, - подумал я, - кто из нас маньяк: я, который желает посредством научных заключений испытать основу того определения, которое Вы сделали относительно моего состояния, или Вы, который вопреки всем возможностям, помещаете все под единственное определение, которое Вы имеете в Вашей науке».

Но вслух я сказал следующее:

- Я задаю вопросы с целью показать Вам, что не каждый человек, который видит падающий кругом снег, может твердо заявить, вопреки календарю и цветущим деревьям, что на дворе зима, т.к. я сам помню как однажды падал снег когда по календарю было 12-ое мая, а в саду у моего отца деревья были в цвету.

Такой мой ответ повидимому убедил врача в том, что он опоздал со своим предупреждением, и что я уже впал в состоянии мании, т.к. он больше ни в чем мне не противоречил, а я прекратил задавать ему вопросы.